Всемирная история. Живым, образным языком, доступным пониманию детей.
Главная / Средние века
В этой главе:

Средние века

Понять средневековье — вот задача, которую ставят перед собой уже несколько поколений историков. «За другое средневековье», «Чтобы закончить со средними веками» — названия книг французских исследователей Жака Ле Гоффа и Режэн Перну говорят о том, что задача эта нелёгкая, и сразу её решить вряд ли возможно. «Закончить» со средними веками никак не удаётся — современная история Европы заставляет нас вновь и вновь задумываться о её корнях, уходящих в прошлое, высвечивает скрытые прежде стороны средневековой жизни.


Галл. убивающий себя и свою жену.

Средние века начинались и заканчивались потрясениями, связанными с падением Рима. В V в. н.э. пал имперский Рим, великий город, несколько столетий обеспечивавший мир и процветание десятков стран и народов. Рим был воплощением порядка, цивилизованной и культурной жизни; он казался несокрушимым, как скала, и божественным, как Космос, Вселенная. Его крах означал уход античной культуры — она лишилась своего средоточия, центра, из которого к полудиким окраинам тогдашнего мира шло мощное излучение политической и культурной силы. Имперские земли были наводнены варварами, не знавшими латыни; жители отдельных областей, говорившие теперь на разных языках, переставали понимать друг друга.

Такой мир превращался в хаос, где господствовали враждебные человеку силы. Страх перед такими последствиями был настолько велик, что падение Рима было оплакано даже многими христианами, которые в целом относились к империи очень настороженно.

Человек раннего средневековья видел мир как бы в магическом зеркале: он знал, что вокруг существует множество «проломов», «трещин» и «дыр», через которые в мир могут проникать силы зла. Рухнул центр вселенной — Рим — и превратился в такую огромную «дыру», которую спешно принялись «заделывать». Средневековье создало «святой город», где в великолепных храмах поклонялись мощам святых, рассказывали легенды о раннехристианских мучениках. Наконец, в Риме находился христианский первосвященник, Папа. Этот город стал чем-то вроде магической печати, наложенной средневековьем на пёструю, разноязычную и разноликую Европу. Такое отношение к Риму хорошо видно в предании о том, как Папа Лев I в 452 г. выехал навстречу вождю гуннов Ат-тиле, вооружённый одним лишь крестом, и увещеваниями заставил Аттилу отказаться от намерения захватить и разграбить город. Император Священной Римской империи Отгон Ш, потративший всю свою недолгую жизнь (он умер в 1002 г., в двадцатидвухлетнем возрасте) на приобретение римской короны, вполне мог считать себя преемником Александра Македонского, запечатавшего, согласно древнему преданию, разломы, через которые в мир готовы были проникнуть демонические полчища Гога и Магога.

Травма, нанесённая средневековому сознанию крушением Рима, оказалась настолько тяжёлой, что полностью изменила представления людей о культуре. Средневековье отказалось от стремления к «распространению» культуры, столь свойственного античности; оно предпочло магически «запечатывать» мир, сохранять его границы неизменными. Священник, изгоняющий дьявола из одержимого; Роланд и Оливье, гибнущие в неравном бою с маврами; скульптор, высекающий изображение Христа над церковными вратами, — вот герои средневековья. Хорошим, надёжным считалось то, что уже было и завершилось; слово «новшество» использовалось средневековыми писателями как осуждение недостойного, опасного.

«Каким замечательным был мир в прежние времена, когда в нём в достатке были золото, правосудие и любовь!» — восклицал в XI в. неизвестный нам французский поэт. Со своей точки зрения, он был прав, потому что для средневековья «золотой век» — время, давно минувшее. Сегодняшний же день постоянно грозил срывом, катастрофой, безумием: крупным градом, уничтожавшим посевы и обрекавшим людей на медленную голодную смерть, набегом норманнов, а то и нежданной эпидемией чумы.

Неудивительно, что средневековое искусство не столько «изображало» окружающую действительность, сколько «запечатлевало» её, «останавливало мир». Нас не должно удивлять неумение средневековых художников передать движение, найти правильные пропорции фигур: люди, животные, пейзажи на средневековых фресках и миниатюрах — знаки реального, но не сама реальность. Подобно тому как человек палеолита «останавливал мир», овладевал им в пещерных росписях, средневековый художник останавливал текучее, изменчивое, неуловимое и придавал ему грандиозную форму готического собора. Внутренность храма при этом озарялась таинственным светом, пропущенным через разноцветную «розу» — центральное окно собора; мир средневековья мог существовать только в потоках особого света — благодати Божией.

Средневековый человек видел, что неустойчивый, колеблющийся в своём равновесии мир требует его заботы, организованности и упорядоченности. Он чувствовал себя одновременно Адамом, дающим имена зверям и птицам, и Христом, спасающим землю и людей от вечной погибели. Средневековье было религиозным потому, что оно остро ощущало свою ответственность за судьбу мира. Святой Франциск Ассизский называл «братьями» медведей и волков, с которыми он встречался в лесу, не только из любви ко всякой Божией твари. Франциск чувствовал, что человек не должен поддаваться злобе, ненависти и страху; напротив, он призван в мир, чтобы заботиться обо всём живом, подобно тому, как садовник охраняет слабый росток от вредителей, бури и засухи.

Весь этот сложный, пронизанный магией и религией мир средневековья рухнул в XVI—XVII вв., и вместе с ним ещё раз обрушился Рим. Хозяевами «вечного города» были вовсе не варвары — он сохранил все свои великолепные здания и веками накопленные богатства, в нём жили Папы и собирались коллегии кардиналов, но святость в её прежнем, средневековом понимании из Рима ушла. Центр всего христианского мира на заре Нового времени представлялся европейцам средоточием жадности и безнравственности, служения Дьяволу. Дело здесь было вовсе не в том, что римское духовенство позднего средневековья отличалось какой-то особой развращённостью и лицемерием, — прежний Рим попросту стал мешать Европе, открывающей для себя новые возможности и новые горизонты. «Запечатывание», сохранение мира сменялось его исследованием, а герои, зорко стерегущие рубежи, сменялись героями, эти рубежи взламывающими, — Роланд и король Артур оказывались в тени Леонардо да Винчи и Колумба. Магия в позднем средневековье вновь, как и в древнейшие времена, обращается к природной стихии, «натуре». У европейцев постепенно складывается представление о безграничности человеческих возможностей, о неизмеримости сил, сокрытых в каждом явлении природы. Алхимик пытается овладеть ими, обнаружив философский камень, астролог — определив законы движения светил, художник — поняв строение человеческого тела, а гуманисты — усвоив забытую мудрость Аристотеля. Все эти люди «охотятся за силой»; они входят в царство сил, которое средневековье лишь созерцало.

Наверное, не случайно в творчестве таких глубоких художников XVI в., как Дюрер и Эль Греко, постоянно появляется сюжет из «Апокалипсиса» — «Снятие седьмой печати». Согласно Библии, семью печатями закрыта книга, находящаяся в руке Божией, и сломать их может лишь Христос, принёсший себя в жертву за человечество. После того как печати сняты, наступает конец света. Начинается Страшный Суд, обрекающий грешников на вечную погибель, а праведникам сулящий вечное блаженство. Люди позднего средневековья, несомненно, страшились перемен, происходивших в их жизни, и напряжённо ожидали кары небес: дерзость человека, избравшего магию как средство нападения, а не только защиты, не могла остаться безнаказанной. Ощущение уязвимости вырастает до размеров массового психоза — всюду людям мерещатся черти, ведьмы и колдуны. Родинка необычной формы была достаточным основанием для того, чтобы отправить несчастную жертву на костёр. Фанатизм протестантов и католиков, невиданное ожесточение религиозных войн, ведовские процессы — все эти явления, очевидно, имеют общую основу — страх перед действительностью, который осознавался людьми XVI— XVII вв. как страх перед возмездием. Карнавал расцветает в позднем средневековье именно как праздник, во время которого человек мог вести себя свободно и, главное, безнаказанно. Истово верующие католики подвергают себя самобичеванию, столь же фанатичные кальвинисты крайне ограничивают себя в еде, одежде и домашней утвари — и всё это различные способы подменить кару Господню наказанием, которое человек накладывал на себя сам. Средневековье заканчивается тогда, когда эпоха Просвещения находит противоядие страху в человеческом разуме, своеволия которого и опасались больше всего Средние века.

«Страху Божьему», страху перед действительностью средневековье могло противопоставить лишь одно — идею порядка. Бог создал мир правильным и упорядоченным, а человек портит его по злой воле, греховности или же неведению. Учёные мужи средневековья потратили немало усилий, чтобы разложить мир «по полочкам», понять его устройство. При этом они руководствовались мыслями, довольно странными для современного человека. Считалось, например, что знание вещи — это знание её названия, поэтому десятки страниц научных трактатов заполнялись простыми перечнями имён. Поскольку весь мир создан для человека, то обезьяну Бог, к примеру, сотворил для того, чтобы человек смотрел на неё, как в зеркало, узнавая свои пороки. Средневековая наука вполне верила в существование сказочных чудовищ — ведь в них соединялись части тела настоящих животных (скажем, петушиная голова и змеиный хвост у василиска). Василиск не противоречил порядку, а порядок был важнее достоверности.

Гораздо труднее оказалось внести представление о порядке в общественную и политическую жизнь средневековья. Дело в том, что средневековое общество было очень дробным, оно постоянно распадалось на мельчайшие единицы, «атомы», и собрать их вместе удавалось лишь особо одарённым государям (вроде Карла Великого), да и то лишь на короткое время.

По средневековым представлениям, коллектив людей, который мог выставить конного воина-рыцаря или отряд тяжеловооружённой пехоты, был самостоятельной политической единицей и мог управлять собою сам. Это не значит, что две-три деревни, содержащие рыцаря, или городской квартал, формирующий отряд в общем городском ополчении, были полностью независимы от высших властей, но какие-то черты самоуправления они сохраняли постоянно. Поэтому средневековье никогда не знало сосредоточения ВСЕЙ власти в верхних слоях общества. Властным человеком считался тот, кто мог защитить себя самостоятельно.

В Англии в ХШ в. землевладелец, имевший определённый годовой доход, просто обязан был принять звание рыцаря и нести рыцарскую службу. Те же, кто не располагал достаточными силами для самозащиты — занятые мирным трудом крестьяне, женщины и дети, — находились под защитой и покровительством сильных, властных людей. Такая организация власти не давала возможности устанавливать порядок «сверху» приказами и распоряжениями, исходящими от королей. Долгое время короли не столько управляли, сколько «царствовали»; они, как символ власти, лишь скрепляли собою государство, рассыпающееся на отдельные владения — домены крупных сеньоров.

Порядок не был распространён сверху, а вырастал снизу; по сути своей он вовсе не был похож на небесный порядок, На стройную организацию божественных сил, описанную в сочинениях богословов. Средневековый человек мыслил просто: он знал, что два человека, поставленные рядом, будут либо равны по «силе», либо один из них будет превосходить другого. Там, где они равны, их «силы» следует объединить, поскольку их интересы совпадают. Так создавалась община, корпорация, союз равных. Средневековье дало удивительное разнообразие таких образований: цехи, торговые компании, городские и сельские коммуны, сообщества владельцев укреплённых башен в городах, разветвлённые родственные союзы, компании совместно развлекающихся и пирующих... Многие из этих общин добровольно признавали свою подчинённость более крупным общинным объединениям, сохраняя при этом немалую долю самостоятельности. Так, например, сильная городская коммуна контролировала и цехи, и окрестные сельские коммуны, и общины отдельных городских кварталов.

Перейдём теперь ко второму варианту — случаю неравенства сил. Если «сильному» человеку противостоял «слабый» (т.е. не способный защитить себя самостоятельно), то средневековье ставило второго из них в личную зависимость от первого. Так строились отношения феодалов с большинством крестьян; если же крестьянин сохранял право носить оружие (как, например, фригольдеры в средневековой Англии), то о его личной зависимости от феодала речи не шло.

Сложнее обстояло дело, когда следовало упорядочить, организовать отношения двух «сильных» людей. Испробовав несколько решений этой задачи, средневековье, наконец, остановилось на одном из них — введении вассальной присяги. Суть этой присяги была довольно сложной и не сводилась к тому, что один из рыцарей становился сеньором, а другой — его вассалом. Ритуальные действия, которыми стороны обменивались во время обряда, указывали на то, что сначала сеньор и вассал признавали своё полное равенство и лишь после этого вступали в отношение, похожее на отношение сына и отца. «Сильный» не терял своей силы, становясь вассалом; более того, сеньор как бы наделял его своей силой и покровительством, делал его равным себе. Именно за это вассал и нёс службу сеньору. Связь «сильных» могла быть только связью равных, но разворачивалась она не по горизонтали, как в общине, а по вертикали. Вассальные связи отдельных феодалов складывались в длинные цепочки, простиравшиеся от простого рыцарского владения (лена) до короля.

Община, личная зависимость и вассалитет — вот краеугольные камни, на которых держался общественный порядок средних веков. Любопытно, что в этом списке лишь вассалитет был собственно средневековым изобретением; общинный же строй и личная зависимость были известны уже в первобытную эпоху. Главная заслуга средневековья заключалась здесь в том, что оно смогло постепенно слить воедино очень разные формы отношений между людьми. При этом общинные связи, личная зависимость и вассалитет не просто накладывались друг на друга — они сплетались так тесно, что их переплетение составляло основу того самого порядка, к которому стремилось средневековье. Общество выстраивалось из очень простых «кубиков», но было при этом сложным и высокоорганизованным. Восхищаясь этой великолепной системой, мы не должны, однако, забывать, что в ее основе лежали отношения силы, а значит — насилия. Средние века, столкнувшись со стихией насилия на самой заре своей истории, постепенно смогли «переработать» её, придать ей форму порядка. Византийские иконы изображали силы, исходящие от ангелов, в виде правильных геометрических фигур — ромбов, окружностей и эллипсов. Таким средневековые люди хотели бы видеть и общество, в котором они жили: его члены должны были не сталкиваться в бессмысленном противоборстве, а правильно взаимодействовать, согласовываться друг с другом.

«Порядок силы» был не единственным способом организации общества, известным средневековью. Кроме него существовал ещё и «порядок дела». Считалось, что каждый человек от рождения предназначен для одного из занятий: молитвы, военного дела или физического труда. Поэтому средневековое общество складывалось из трёх частей — духовенства, рыцарства и «работающих» (крестьян и ремесленников). Это были «сословия» или «порядки»; представители различных сословий пользовались неодинаковыми правами и привилегиями. Священника, к примеру, мог судить только епископ, а рыцарь обязан был подчиняться решению суда только в том случае, если судьи были равны ему по положению.

Границы между сословиями были несколько нечёткими. Рыцарь мог принять монашеский обет; тогда он становился рыцарем-монахом — тамплиером или иоьннитом. Члены многих монастырских общин занимались физическим трудом, в том числе и возделыванием земли. Путь «из грязи в князи» не был закрыт наглухо — при удаче его можно было пройти за два-три поколения. Епископ Ратхерий из итальянского города Верона писал в X в.: «Взглянем на сына графа, дед которого был судьёй; его прадед был... городским старостой, его прапрадед — всего лишь солдатом. Но кто был отец этого солдата? Предсказатель будущего или художник? Борец или птицелов? Торговец рыбой или горшечник, портной или торговец домашней птицей, погонщик мулов или разносчик? Рыцарь или крестьянин? Раб или свободный человек?»

Жизнь большинства людей средневековья охватывалась двумя этими порядками — «силы» и «дела» . За их пределами, да и то не вполне, оставались только нищие и бродяги. Раз и навсегда установленные отношения между людьми почти не менялись — они лишь шлифовались и совершенствовались из века в век. Порядок, произраставший «снизу», а не навязанный «сверху», приучал людей к беспрекословной дисциплине общественного поведения; этот порядок нельзя было не соблюдать, потому что другого попросту не было.

В то же время и правила поведения, и дисциплина не были одинаковыми для всех. Средневековье полагало, что каждый человек имеет «своё право», и лишь определив это «своё», личное право, он мог вписаться в общий порядок, найти своё, единственное место в нём. «Заколдованный мир» средневековья лишь казался безмятежным и недвижимым — в его глубине шла неустанная и напряжённая работа. Каждый человек обособлялся от прочих, благоустраивал, укреплял и защищал ту ячейку общества, которая была занята только им.

Общность всех и особость каждого, жёсткая дисциплина и представление о своём, индивидуальном праве, насилие и стройный порядок — средневековью удалось соединить те вещи, которые прежде казались несовместимыми. Магическая картина мира, утвердившаяся в сознании европейцев после крушения Римской империи, породила сложный и полнокровный общественный организм.

Немецкий художник Альбрехт Альтдорфер написал на исходе средневековья (в 1510 г.) странную картину: «Лесной пейзаж с битвой Святого Георгия». Специалисты-искусствоведы до сих пор спорят о её содержании и смысле. Почти всё пространство картины занято изображением мрачного, колдовского леса, заслоняющего небо. Кажется, что в этом лесу нет места человеку, он просто не может присутствовать в таком устрашающем пейзаже. Но, приглядевшись внимательнее, мы обнаруживаем в самой глубине лесной чащи крошечную фигурку конного воина, поражающего копьём не столько страшное, сколько несуразное чудовище-жабу. Может быть, эта картина — прощание со средневековьем, с эпохой, когда маленький и слабый человек выступил против огромного и неподвластного ему мира магических сил. Он научился жить в этом мире, оставаясь человеком (на картине Альтдорфе-ра рядом с местом битвы стоит хижина отшельника), и не только выстоял — но победил. Вот только найти победителя на старой немецкой картине почти так же трудно, как и понять средневековье.